Мария Египетская — едва ли не единственная святая женщина, изображаемая на иконах с непокрытой головой. С короткими белыми волосами. С мертвыми ломкими волосами, высушенными и выбеленными беспощадным солнцем пустыни. Эту портретную подробность отражает житие — редкий случай.

И не только голова непокрыта у нее на иконах, но и сама она едва прикрыта плащом старца Зосимы, нашедшего ее, как известно, в заиорданской пустыне на сорок седьмом году ее отшельничества.

                   Приближается неделя Марии Египетской — я чувствую, что мне непременно нужна ее икона. В прошлые годы такого не было. С каждым годом, с каждым Великим Постом я… что — думаю о ней всё больше? Нет, скорее — чувствую ее всё глубже, хотя объяснить себе этого чувства не могу. Каким образом она присутствует в моей жизни, в моей душе, эта египтянка, раскаявшаяся блудница и пустынница? Грубо, не по-церковному говоря — чем она меня так зацепила?..

Покупаю маленькую иконку, нахожу ей место в домашнем красном углу. Преподобная мати Мария, моли Бога о нас — так поет Церковь в начале Великого Поста, и потом — на утрене четверга пятой седмицы, на Мариино стояние.

Почему я так жду этого четверга, точнее, вечера среды? Очень длинная служба, крайне утомительная — Великий канон Андрея Критского целиком, да еще житие Марии, читаемое — тоже редкий случай! — на современном русском языке… Зачем?.. Если уж так надо, я могла бы и дома его перечитать, тем более, что читала неоднократно. Но я жду именно  чтения жития в церкви — домашнее перечитывание никак не может мне его заменить. И разве мне одной? Храм на Мариино стояние будет битком, невзирая на будний день, это уже известно. За что же мы ее так любим, эту Марию Египетскую?

И почему я молюсь ей о любви и взаимопонимании, о преодолении конфликтов и обид, о смягчении сердец? Откуда я взяла, что именно она  непременно поможет мне в мучительной ситуации, связанной с другим человеком? Разве она прославилась миротворчеством, утешением скорбящих, раненых, обиженных, любовью, изливаемой на всех?.. Нет; житие говорит, что она вообще ни с кем, кроме старца Зосимы, не общалась за все время своего страшного пустынного подвига.

Я молюсь Марии об одном человеке, дьяконе, запрещенном ныне в служении за поступки, несовместимые со священным саном. То есть за уличную привычку решать все споры кулаками, умноженную на пристрастие к спиртному.  Здоровенный мужик с настоящим дьяконским басом, занимавшийся, к тому же, боксом, он был постоянным источником опасности на приходе. Хорошо, если только рявкнет на женщину, не вовремя зашуршавшую пакетом или уронившую на каменный пол ключи. Хорошо, если только с лютого похмелья будучи, явится на утреннюю службу… Однако он мог и раскаяться, и прощения попросить — и у настоятеля, и у той же оскорбленной прихожанки, мог на колени перед ней встать и руку ей поцеловать, преодолев ее сопротивление. Его жалели, этого безумного дьякона с трудным детством, его наказывали и прощали… пока не переполнилась, наконец, чаша терпения. Так почему я теперь молюсь об этом человеке Марии Египетской? Потому что он, читая в храме ее житие, плакал. Сначала пытался скрыть подступавшие слезы, шмыгал носом, всем казалось, что он просто простужен, а потом всё прорывалось наружу. И это тоже загадка. Что так трогало этого человека в судьбе раскаявшейся александрийской блудницы? В ее пустынном подвиге?..

Конечно, Мария не оставит ни запрещенного дьякона, ни меня, ни того человека, с которым у меня случился недавно мучительный и малопонятный конфликт (он, кстати, тоже ее любит), ни… Никого из нас не оставит Мария, и мы это чувствуем почти физически — как особую теплоту в сердце. Если она селится в человеке, то где-то возле сердца, такова — простите, это лишь по моим субъективным ощущениям! — некая особенность присутствия преподобной Марии.

Как это ни грустно, как это нас ни укоряет — наше почитание Марии Египетской, наша любовь к ней во многих (хотя и не во всех, конечно) случаях не имеет прямой, непосредственной связи с ее подвигом — подвигом раскаяния и покаяния — а имеет лишь связь опосредованную.   Чтобы по-настоящему понять, что делала эта женщина сорок семь лет кряду в раскаленной пустыне, усыпанной черными и белыми камнями, без единой травинки, без капли влаги  (кто видел эту пустыню хотя бы из окна кондиционированного автобуса, тот представляет…) — нужно в самом себе по-настоящему увидеть грех, познать его пагубность, гибельность, опытно постичь, как отделяет нас грех от Бога… А куда нам до этого, до подлинного видения своей греховности и ужасания ей! Мы не доросли до этого, но мы любим подвижницу покаяния, опережая этой любовью свой собственный рост.

Мне представляется, что многие из нас любят Марию, как любил ее лев, который лизал    ее мертвые ноги, а затем помог старцу Зосиме ископать для нее могилу в иссохшей, окаменевшей земле. Что мог знать этот зверь о грехе,  покаянии, прощении? Он чувствовал любовь — ту, райскую, утраченную с грехопадением человека, после котороговся тварь совокупно стенает и мучается доныне (Рим.8,22). Я читала где-то о том, почему животные всегда дружили со святыми, служили им — они звериными своими душами чувствовали дыхание Рая.  И нам, грешным это не чуждо — тянуться, даже безотчетно, на струю райского воздуха. Но нам нельзя, конечно, на этом «зверином» или безотчетном этапе задерживаться — ведь мы люди. И пример святых должен научить нас покаянию.

Но о нашей любви к Марии можно сказать и иначе. Перечитывая ее житие дома или слушая его в храме, мы видим, что она совершила свой подвиг… не из страха адских мучений, нет! Этот мотив в житии почему-то отсутствует. Мария сделала это именно из любви к Богу, которая жила в ней, вопреки грешной и блудной жизни. А любовь к Нему неотрывна от любви к человеку и немыслима без нее. Вот почему мы верим и знаем, что изможденная и нагая пустынница-египтянка с белыми выжженными волосами любит нас и поможет нам.

Марина Бирюкова